Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

способен быстро научить чувствовать почву под ногами. И вот это достоинство умения и ранняя не по годам трезвость встречаются лицом к лицу с захлебывающейся скороговоркой футуристической зауми. Не одушевленная харизмой первоисточника, не подкрепленная художественно, она выглядит лишь претенциозной бездоказательной схоластикой. Теория, разлученная с заразительностью таланта, не поднимается до откровения, а лишь раздражает вторичностью плохо выученного чужого урока…

Владимирские чиновники не вполне были удовлетворены выводами Храковского. Во-первых, они хотели отстранения Шешенина от должности и замены его «другим лицом, более сведующим в деле организации и художественной постановки»[533] мастерских. Во-вторых, у них имелось свое представление о будущем учебного заведения. Ходили разговоры о возможности создания наряду с многострадальными мастерскими новой образовательной структуры, нацеленной на подготовку рабочих художественно-промышленных специальностей. Владимирцы резонно полагали такой сценарий нереалистичным, принимая во внимание слабость местных преподавательских кадров. Они считали, что стоит сосредоточиться на подготовке учителей ИЗО и специалистов для производства. По их мнению, достаточно было перенести акцент в практике работы существующих мастерских с занятий «чистым искусством» на профессиональное обучение. В письме в отдел ИЗО НКП от 2 октября руководители Губотнароба называли и отрасли губернской промышленности, испытывающие потребность в кадрах с художественными навыками, — «типо-литографию, керамику, стекольно-фарфоровое дело, плиточное производство»[534]. Здесь же содержалась просьба «срочно откомандировать сведущих инструкторов для работы в мастерских и губсекции ИЗО, т. к. в художниках ощущается крайняя нужда»[535].

Николай Шешенин 11 октября сдал свои полномочия Губотнаробу, а сам остался наряду с Петром Зиновьевым одним из руководителей мастерской живописи. Впрочем, в протоколе совещания с участием Храковского говорилось о необходимости возбудить ходатайство «об откомандировании т. Шешенина к месту его службы»[536].

Напряженность, вызванная затянувшимся конфликтом, по-настоящему разрешилась только когда бывший уполномоченный отправился в Красную армию[537]. Удивительно, но расставание вышло неокончательным: ровно через год Шешенин возвратился в город и снова занял место руководителя живописной мастерской[538]. Но случилось это уже тогда, когда дни ВГСХМ были уже сочтены.

Попытки проследить жизненный путь Николая Никифоровича Шешенина позволили совсем в иные времена обнаружить его уже не с кистью в руке, а с пером драматурга. В фондах РГАЛИ отложились следы литературной деятельности Николая Никифоровича. Это две пьесы, опубликованные издательством «Искусство» в 1939 году и тогда же разрешенные к постановке Главреперткомом: «Родная земля» — эпизод из истории Гражданской войны на Дальнем Востоке[539], «Отцы и дети» — советская драма колхозного строительства[540]. Цензор характеризует последнее произведение следующим образом: «Пьеса написана автором ясно, просто и лаконично. Без претензий на большие обобщения дает неплохие зарисовки из жизни колхоза»[541]. Пожалуй, к этому трудно что-либо прибавить…

Дальнейшая жизнь Николая Шешенина не была связана с искусством. Он служил в Наркомземе, затем стал военным. Участвовал в разработке бронетанковой техники, в том числе легендарного танка Т-34. А на досуге всегда рисовал. В преклонные годы много времени проводил в родных владимирских местах. Не слишком пространные воспоминания о Николае Никифоровиче его внука[542] тем не менее позволяют угадать в характере владимирского ученика Малевича одну черту, которая объясняет образ незадачливости, сквозящий в истории начала 1920-х годов. Это склонность к созерцательности, мечтательность, как бы сублимирующая действие. Выпавший на долю Шешенина век был строгим ментором, требовал иного и вышколил-таки мечтателя. А в старости, которая, отнимая многое, освобождает от бремени наносного, лишнего, можно было снова стать собой: бродить целыми днями по клязьминской пойме, вдыхая запах трав и смолистых сосен, любоваться старицами, купами дубов, видами деревень и рисовать, рисовать, рисовать… Как в детстве…

Николай Шешенин умер в 1966 году и похоронен в Подмосковье. Ничего из его работ не сохранилось.

Чтобы завершить рассказ о Владимирских мастерских, нужно вернуться к тому моменту поздней осени 1920 года, когда Шешенин их оставил. Как ни странно, решение о разжаловании ВГСХМ до статуса районной студии так и не было утверждено в Москве. Их подведомственность Наркомпросу не изменилась. В конце 1921 года в мастерских числились 75 учеников[543] и три преподавателя, из которых один часто болел, другой не мог отдавать им все свое время, а третий только-только был принят в штат. Ожидания, что Наркомпрос усилит местные кадры опытными художниками, не оправдались. В этих условиях Губотнаробу следовало рекомендовать из известных кандидатур нового уполномоченного и не ошибиться: мастерские и так уже дышали на ладан. Выбор облегчался отсутствием выбора. Петр Зиновьев, самый вероятный кандидат, не принимал на себя обязанности руководителя из-за тяжелой болезни, которая прогрессировала и вела художника к безвременной кончине. Иван Павловский не мог или не хотел оставить военную службу. Таким образом, жребий пал на Николая Смирнова, который лишь 15 ноября поступил на работу в мастерские. 5 января 1921 года его представили на утверждение в отдел ИЗО НКП[544] и вскоре получили из Москвы согласие.

Николай Смирнов. 1910-е. Российский государственный архив литературы и искусства

Николаю Смирнову пришлось начинать в крайне трудных условиях, и дело было не только в полученном им тяжелом наследстве. Общая ситуация в стране выглядела катастрофической. В то время как большевики одерживали победы на фронтах Гражданской войны, население пожинало плоды краха политики военного коммунизма. Быт людей в основном подчинялся инстинкту выживания. Художники и их ученики в полной мере разделяли многообразные лишения. Они не только голодали, но порой не знали, во что им одеться, чтобы прийти на занятия. Поскольку нужда затрагивала каждого, ее оценивали в соответствии с градациями. Например, в мастерских списки тех, у кого не было обуви, разбили на две части: «особенно, крайне нуждающихся» и «просто „нуждающихся“»[545]… Доклад Губпрофобра весной 1921 года называл катастрофическим влияние нерешенного вопроса продовольственного и материального обеспечения на учебный процесс. С одной стороны, снижалась посещаемость, а бегство командированных на учебу рабочих «немедленно же после поступления» становилось нормой, с другой — преподавателям постоянно приходилось иметь дело «с утомленной и голодной аудиторией»[546].

Всю вторую половину 1920 года Губотнароб тщетно взывал к Наркомпросу о помощи в материальном обеспечении сотрудников губернской секции ИЗО и руководителей Владимирских мастерских. «В секции ИЗО, — говорилось в очередном документе, — сейчас только один работник в лице заведующего секцией. Новых же работников пригласить… нельзя, т. к. они в этом случае попадают в условия голодовки»[547].

Между тем центр, наделив свои провинциальные подразделения широчайшим функционалом, ожидал от них многого. Им вменялась в обязанности «организация художественных школ, студий и курсов, подготовка кадров инструкторов для единой трудовой школы,